Часть первая

РАССКАЗ ЧЕТВЕРТЫЙ.

 

Мне же прилеплятися Богови благо есть, полагати
в Господе упование спасения моего (IIc.72.28).

- Справедлива русская пословица: "Человек предполагает, а Бог располагает",- сказал я, пришедши еще к отцу моему духовному. Я полагал, что нынешний день буду идти да идти по пути ко святому граду Иерусалиму, а вот вышло иначе; совсем непредвиденный случай оставил меня и еще на три дня в сем же месте. И я не утерпел, чтобы не прийти к вам, дабы известить о сем, и принять совет в решимости моей при сем случае, который совсем неожиданно встретился следующим образом.

Распростившись со всеми, я пошел с помощию Божиею в путь мой, и только хотел выйти за заставу, как у ворот последнего дома увидал стоявшего знакомого человека, который некогда был такой же, как и я странник, и которого я года три не видал. Поздоровавшись, он спросил, куда я иду. Я ответил: "Хочется, если будет угодно Богу, в старый Иерусалим".

"Слава Богу!"- подхватил он,- "вот есть тебе здесь и хороший попутчик". "Бог с тобой и с ним,- сказал я разве ты не знаешь, что по своеобычному моему нраву, я никогда не хожу с товарищами, а привык странствовать всегда один?"

- "Да выслушай-ка: я знаю что этот попутчик будет тебе по нраву; как ему с тобой, так и тебе с ним будет хорошо. Вот видишь ли, отец, хозяина этого дома, в котором я нанимаюсь работником, идет по обещанию тоже в старый Иерусалим, и тебе с ним будет повадно. Он здешний мещанин; старик добрый и притом совершенно глухой, так что как ни кричи, ничего не может слышать; если о чем его спросишь, то нужно написать ему на бумажке, и тогда ответит; и поэтому он не надоест тебе в пути, ничего говорить с тобою не будет, он и дома-то все больше молчит, а для него ты будешь необходимым в дороге. Сын его дает ему лошадь и телегу до Одессы с тем, чтобы там ее продать.

Хотя старик-то желает пешком идти, но для его поклажи и некоторых посылок ко Гробу Господню пойдет с ним и лошадь; вот и ты свою сумку можешь положить тут же. Теперь подумай, как же можно старого и глухого человека отпустить с лошадью одного, в такой дальний путь? Искали, искали проводника, но все просят очень дорого, да и опасно отпустить его с неизвестным человеком, ибо при нем есть и деньги, и вещи.

Согласись, брат, право будет хорошо; решись во славу Божию и для любви к ближнему. А я хозяев-то о тебе заверю, и они несказанно будут сему рады; они люди добрые и меня очень любят; вот уже я нанимаюсь у них два года." Поговоривши так у ворот, он привел меня в дом к хозяину, и я, увидев, что, должно быть, семейство честное, согласился на их предложение. Вот теперь и расположились мы на третий день праздника Рождества Христова, если благословит Бог, отслушавши Божественную литургию, отправиться в путь.

Вот какие нечаянные случаи встречаются на пути жизни! А все Бог и Его святое провидение правят делами и намерениями нашими, как и написано: и еже хотети и еже деяти Божие есть (Филип.2.13). Выслушав это, отец мой духовный сказал: "Сердечно радуюсь, любезнейший брат, что Господь и еще неожиданно устроил увидеть тебя чрез непродолжительное время. И как ты теперь свободен, то я с любовию продержу тебя подольше, а ты мне и еще расскажешь побольше о своих поучительных встречах, бывших в твоем продолжительном странническом пути. Я и все прежние твои рассказы с удовольствием и внимательностью слушал. "Это я с радостию готов сделать,- ответил я и начал говорить.

- Всего было много, доброго и худого; всего долго не расскажешь, да многое вышло уже и из памяти, ибо я старался в особенности помнить только то, что руководствовало и возбуждало ленивую душу мою к молитве, а все прочее редко вспоминал, или, лучше сказать, старался забывать прошедшее, по наставлению св. апостола Павла, который сказал: " стремлюсь к почести вышнего звания, задняя забывая, в предняя же простираяся" (Филип.3.13). Да и покойный блаженный мой старец говаривал, что препятствия сердечной молитве нападают с двух сторон, с шуией и десной, то есть, если враг не успеет отвратить от молитвы суетными помыслами и греховными замыслами, то возобновляет в памяти поучительные воспоминания или внушает прекрасные мысли, чтобы только хоть чем-нибудь отвлечь от молитвы, ему не терпимой. И это называется десное крадение, при коем душа, презрев беседу с Богом, обращается к удовольственной беседе сама с собою или с тварями.

А потому и учил меня, чтобы во время молитвы не принимать и самой прекрасной духовной мысли, да и по прошествии дня, если случится увидеть, что время проведено более в назидательном размышлении и беседе, нежели в существенной безвидной молитве сердца, то и сие почитать неумеренностью или корыстолюбивою духовною жадностию, в особенности для новоначальных, коим необходимо, чтобы время, проводимое в молитве, преимущественно превозмогало большим количеством пред тем временем, которое провождалось в занятии прочими делами благочестия. Но нельзя же и всего забыть. Иное, само собой, так глубоко врезалось в памяти, что я, долго не воспоминавши об нем, живо памятно, как, например, одно благочестивое семейство, у которого Бог удостоил меня пробыть несколько дней по нижеследующему случаю.

Во время странствования моего по Тобольской губернии случилось мне проходить чрез какой-то уездный город. Сухарей оставалось у меня очень мало, а потому я и вошел в один дом, чтобы выпросить хлеба на дорогу. Хозяин сказал мне: "Слава Богу, ты пришел ко времю, только что сей час жена моя вынула хлебы из печи, вот тебе теплая коврига, молись за нас Богу." Я, поблагодаривши, стал укладывать хлеб в сумку, а хозяйка, увидя, сказала: "Какой мешок-то худой, весь истерся, я переменю тебе, и дала мне хороший, твердый мешок.

От души поблагодарив их, я пошел далее. На выходе, в мелочной лавочке попросил немного соли, и лавочник насыпал мне небольшой мешочек. Радовался я духом и благодарил Бога, что Он указывает мне недостойному таковых добрых людей. "Вот,- думал я,-теперь на неделю без заботы о пище, буду спать и доволен. Благослови, душе, моя Господа!"

Отошедши от сего города верст пять, увидел я на самой дороге небогатое село и небогатую деревянную церковь, но хорошо украшенную снаружи и расписанную. Проходя мимо, я пожелал воздать поклонение храму Божию, и вошед-ши на паперть церковную, помолился. Сбоку церкви на лужке играли двое каких-то малюток лет по пяти или шести.

Я подумал, что это поповы дети, хотя они и были очень хорошо наряжены. Итак, помолившись, пошел далее. Не успел отойти шагов десять от церкви, как я услышал за собою крик: "Нищенькой! Нищенькой! Постой!" Это кричали и бежали ко мне виденные мною малютки - мальчик и девочка; я остановился, а они, подбежав, схватили меня за руку: "Пойдем к маменьке, она нищих любит". - Я не нищий,-говорю им,- а прохожий человек. - А как же у тебя мешок? - Это мой дорожный хлеб. - Нет, пойдем непременно, маменька даст тебе денег на дорогу. - Да где же ваша маменька?- спросил я. - Вон за церковью, за этой рощицей.

Они повели меня в прекрасный сад, посредине коего я увидел большой господский дом; мы вошли в самые палаты. Какая там чистота и убранство! Вот и выбежала к нам барыня. - "Милости прошу! милости прошу! откуда тебя Бог послал к нам? садись, садись, любезный!" Сама сняла с меня сумку, положила на стол, а меня посадила на премягкий стул. - Не хочешь ли покушать? или чайку? и нет ли каких нужду тебя?'- Всенижайше благодарю вас,- отвечал я,- кушанья у меня целый мешок, я чаю хотя и пью, но по нашему мужицкому быту привычки к нему не имею, усердие ваше и ласковое обхождение дороже для меня угощения; буду молить Бога, чтобы Он благословил вас за такое евангельское страннолюбие. Говоря это, я почувствовал сильное возбуждение к возвращению внутрь.

Молитва кипела в сердце, и мне потребно стало успокоение и безмолвие, дабы дать простор сему самовозникшему пламени молитвы, чтобы скрыть от людей наружные молитвенные признаки, как-то: слезы, воздыхания и необыкновенные движения лица и уст.

А потому я встал, да и говорю: "Прошу прощения, матушка, мне пора идти; да будет Господь Иисус Христос с вами и с любезными вашими деточками". - Ах, нет! Боже тебя сохрани уходить, не пущу тебя. Вот к вечеру муж мой приедет из города, он там служит по выборам судьею в уездном суде. Как он обрадуется, увидевши тебя! Он каждого странника почитает за посланника Божия. А если ты уйдёшь, то он очень опечалится, не увидевши тебя: к тому же завтра воскресенье, ты помолишься с нами у обедни, и чем Бог послал, откушаешь вместе; у нас каждый праздник бывает гостей до тридцати нищих Христовых братии. Да что же ты ничего и не сказал мне про себя, откуда ты и куда шествуешь! Поговори со мною, я люблю слушать духовные беседы людей богоугодных.

Дети, дети! Возьмите сумочку странника и отнесите в образную комнату, там он будет ночевать. Слушая сии слова ее, я удивлялся, да и подумал: "С человеком ли я беседую, или какое мне привидение?"

Итак, я остался дожидаться барина. Рассказал вкратце мое путешествие и что иду в Иркутск. "Вот и кстати,- сказала барыня,- ты непременно пойдешь чрез Тобольск, а у меня там родная мать монахиней в женском монастыре, теперь же и схимница; мы дадим тебе письмо, она тебя примет. К ней многие приходят за духовными советами; да вот также кстати отнесешь ей книжку Иоанна Лествичника, которую мы выписали для нее из Москвы, по ее приказанию.

Как все это будет хорошо!" Наконец, время приблизилось к обеду, и мы сели за стол. Пришли еще четыре барыни и стали с нами кушать. Окончивши первое кушанье, одна из пришедших барынь встала, сделала поклон к образу, а потом поклонилась нам, пошла и принесла другое кушанье и опять села; потом другая барыня так же пошла за третьим кушаньем.

Я, видевши это, стал говорить хозяйке: "осмелюсь, матушка, спросить, эти барыни-то родня вам, что ли?" - "Да, они мне сестры: это кухарка, это кучерова жена, это ключница, а это моя горничная, и все замужние, у меня во всем доме нет ни одной девушки.

Слыша и видя сие, я еще в большее приходил удивление, благодарил Бога, указавшего мне таких богоугодных людей, и ощущал сильное действие молитвы в сердце; а потому, чтобы поскорее уединиться и не мешать молитве, вставши из-за стола, я сказал барыне: "вам нужно отдохнуть после обеда, а я, по привычке моей к ходьбе, пойду погулять по саду". "Нет, я не отдыхаю,- сказала барыня,- и я пойду с тобою в сад, а ты мне расскажешь что-нибудь поучительное. А если тебе идти одному, то дети не дадут тебе покоя; они, как скоро тебя увидят, то не отойдут от тебя ни на минуту, так они любят нищих, Христовых братии и странников."

Нечего мне было делать, и мы пошли. Вошедши в сад чтобы удобнее мне было сохранять безмолвие и не говорить, я поклонился барыне в ноги, да и сказал: "Прошу вас, матушка, во имя Божие скажите мне, давно ли вы провождаете такую богоугодную жизнь и каким образом достигли сего благочестия?"

- Пожалуй, я тебе все расскажу. Вот видишь, мать моя правнучка святителя Иоасафа, которого мощи на вскрытии почивают в Белгороде. У нас был большой дом в городе, флигель коего нанимал небогатый дворянин. Наконец, он умер, а жена его осталась беременною, родила, и сама умерла после родов. Рожденный остался круглым бедным сиротою; моя маменька из жалости взяла его к себе на воспитание, чрез год родилась и я.

Мы вместе росли и вместе учились у одних учителей и учительниц и так свыклись, как будто родные брат с сестрой. По некотором времени скончался и мой родитель, а матушка, оставя городскую жизнь, переехала с нами вот в это свое село на житье. Когда мы пришли в возраст, маменька выдала меня за своего воспитанника, отдала нам это свое село, а сама, построив себе келью, определилась в монастырь. Давши нам свое родительское благословение, она сделала нам такое завещание, чтобы мы жили по-христиански, молились усердно Богу и более всего старались исполнять главнейшую заповедь Божию, т.е. любовь к ближним, питали и помогали нищим Христовым братиям, в простоте и смирении, детей воспитывали в страхе Божием и с рабами обходились, как с братьями. Вот так мы и живем здесь уединенно уже десять лет, стараясь сколько возможно исполнять завещание нашей матушки. У нас есть и нищеприемница, в которой и теперь живут более десяти человек увечных и больных; пожалуй, завтра сходим к ним.

По окончании сего рассказа я спросил: "Где же та книжка Иоанна Лествичника, которую вы желаете отослать к вашей родительнице?" - "Пойдем в комнату, я найду ее тебе". Только что мы уселись читать, приехал и барин.

Увидевши меня, он любезно меня обнял, и мы братски, по христиански расцеловались, повел в свою комнату, да и говорит: "Пойдем, любезнейший брат, в мой кабинет, благослови мою келью. Я думаю, что она (указал на барыню) тебе надоела. Она как увидит странника или странницу, или какого больного, то рада и день и ночь не отходить от них; во всем ее роде исстари такое обыкновение." Мы вошли в кабинет.

Какое множество книг, прекрасные иконы, животворящий крест во весь рост и при нем поставлено Евангелие; я помолился, да и говорю: "У вас, батюшка, здесь рай Божий. Вот сам Господь Иисус Христос, Пречистая Его Матерь и святые Его угодники, а это (указывая книги) их божественные, живые и неумолкаемые слова и наставления. Я думаю, вы часто наслаждаетесь небесною беседою с ними."

- "Да, признаюсь,- ответил барин,- я охотник читать".-"Какие же у вас здесь книги?",- спросил я. - "У меня много и духовных,- ответил барин,- вот целый годовой круг четь-миней, сочинения Иоанна Златоустого, Василия Великого, много богословских и философских, а также много и проповедей новейших знаменитых проповедников. Библиотека моя стоит мне тысяч пять рублей."

"Нет ли у вас,- спросил я,- какого-либо писателя о молитве. Я очень люблю о молитве читать". - "Есть самая новейшая книжка о молитве, сочинение одного петербургского священника." Барин достал толкование молитвы Господней "Отче наш", и мы с удовольствием начали ее. Немного погодя пришла к нам и барыня, принесла чаю, а малютки притащили целое лукошко, все серебряное, каких-то сухих, словно пирожков, каковых я и от роду не кушивал. Барин взял у меня книжку, подал барыне, да и говорит: "Вот мы ее заставим читать, она прекрасно читает, а сами подкрепимся".

Барыня начала читать, а мы стали кушать. Я, слушая чтение, внимал производившейся молитве внутрь моего сердца; что дальше шло чтение, то молитва развивалась более и меня услаждала. Вдруг я увидел, что быстро промелькнул кто-то пред глазами моими, словно по воздуху, как будто мой покойный старец. Я встрепенулся, но чтобы скрыть это, сказал: "Простите, вздремнул маленько". Тут я почувствовал, что как бы дух старца проник мой дух, или засветил его, я ощутил какой то свет в разуме и множество мыслей о молитве. Только что перекрестился и хотел отогнать сии мысли, барыня прочла всю книжку, барин спрашивает: "Понравилось ли мне это сочинение"? И началась у нас беседа.

- Очень нравится,- ответил я,- да и молитва Господня "Отче наш" есть выше и драгоценнее всех написанных молитв, какие мы, христиане, имеем, ибо ее преподает сам Господь Иисус Христос, и прочтенное толкование оной очень хорошо. Только все направлено большею частию к деятельности христианской, а мне случилось читывать у св. отцов и умозрительное, таинственное изъяснение оной. - У каких же отцов ты это читал? - Да вот, например, у Максима Исповедника, да в "Добротолюбии" у Петра Дамаскина. - Пожалуйста, не припомнишь ли что, скажи нам!

- Извольте. Начало молитвы:"Отче наш, иже ecu на Небесех"', в прочтенной книжке толкуется, что под сими словами должно разуметь

внушение братской любви к ближним, как детям единого отца. Это очень справедливо, но у св.отцов и еще далее и духовнее сие разъясняется, именно, они говорят, что в сем изречении должно возводить ум на небо, к небесному Отцу, и воспоминать обязанность нашу ежеминутно поставлять себя в присутствие Божие и ходить пред Богом.

Слова: "да святится Имя Твое", объясняет книжка тщанием, дабы не. произносить имя Божие без благоговения, или в несправедливой клятве, словом, чтобы святое имя Божие произносить свято и не употреблять его всуе; а таинственные толкователи видят здесь прямое прошение о внутренней сердечной молитве, т. е. чтобы святейшее имя Божие напечатлевалось внутрь сердца и самодействующей молитвою святилось и освящало все чувства и силы душевные.

Слова: "да при идет Царствие Твое" таинственные толковники изъясняют так: да приидет в сердца наши внутренний мир, спокойствие и радость духовная. В книжке толкуется, что под словами: "хлеб наш насущный даждь нам днесь" должно разуметь прошение о потребностях необходимых для телесной жизни, не излишних, но токмо нужных и для помощи ближним достаточных. А Максим Исповедник под именем насущного хлеба,' разумеет питание души хлебом небесным, т. е. Словом Божиим, и соединение души с Богом, богомыслием и непрестанною внутреннею молитвою сердца.

- Ах! Это великое дело и почти невозможное для жителей мира, чтобы достигнуть внутренней молитвы,- воскликнул барин; хотя бы и наружную-то помог Господь отправлять без лености.

- Не думайте, батюшка, так. Если бы сие было невозможно и непреодолимо трудно, то Бог не заповедал бы сего всем. Сила его совершается и в немощи; а опытные св.отцы предлагают к сему способы, облегчающие путь к достижению сердечной молитвы. Конечно, для отшельников мира они указывают средства особенные и высшие, но и для мирян также предписывают удобные же и верно ведущие средства к достижению внутренней молитвы. " Нигде мне не случалось читать о сем подробно",- сказал барин.

- Извольте, если угодно, я прочту вам в книге "Добротолюбия".Я принес мое "Добротолюбие", отыскал статью Петра Дамаскина в 3-ей части на листе 48, и начал читать следующее: "должно научиться призыванию имени Божия более, нежели дыханию, во всяком времени и месте и деле. Апостол говорит: "непрестанно молитеся". т.е. он учит, чтобы иметь памятование о Боге во всякое время, на каждом месте и при всякой вещи.

Если ты что-нибудь делаешь, должен иметь в памяти Творца вещей; если видишь свет, помни Даровавшего тебе оный; если видишь небо, землю, море и все находящееся в них, удивляйся и прославляй Создавшего оные; если надеваешь на себя одежду, вспомни чей это дар, и благодари Промышляющего о твоей жизни.

Кратко сказать, всякое движение да будет тебе причиною к памятованию и прославлению Бога, и вот ты непрестанно молишься, от сего всегда будет радоваться душа твоя". - Вот извольте видеть, как сей способ к непрестанной молитве удобен, легок и доступен для каждого, кто только имеет сколько-нибудь человеческих чувств.Это им чрезвычайно понравилось.

Барин с восхищением обнял меня, благодарил, посмотрел ' мое "Добротолюбие", да и говорит: "Непременно куплю себе такую книгу. Я ее скоро достану из Петербурга; а сейчас для памяти я спишу эту статейку, которую ты прочел, сказывай мне". И тут же он скоро прекрасно переписал ее.

Потом он воскликнул: "Боже мой! ведь у меня есть и икона св. Дамаскина (это вероятно была икона Иоанна Дамаскина)". Он взял рамку, вставил под стекло написанный лист, да и повесил под иконою, сказав: "Вот живое слово угодника Божия под его изображением будет, часто напоминать мне, чтобы исполнять сей спасительный совет в его деятельности".

Мне же прилеплятися Богови благо есть, полагати
в Господе упование спасения моего (IIc.72.28).

Мой слепой внял сему с усердием, и еще более стал смиренным. Молитва в сердце его развивалась более и более и несказанно его услаждала. Я радовался сему от всей души и усердно благодарил Бога, что Он сподобил меня видеть такого благословенного раба своего.

Наконец дошли мы до Тобольска. Я привел его в богадельню, оставил там и, любезно простившись, пошел в путь свой далее.

С месяц шел я потихоньку и глубоко чувствовал, как назидательны и поощрительны бывают добрые живые примеры. Часто читывал "Добротолюбие", и поверял все то, что я говорил слепому молитвеннику. Его поучительный пример воспламенил во мне ревность, признательность и любовь ко Господу.

Молитва сердца столько меня услаждала, что я не полагал, есть ли кто счастливее меня на земле, и недоумевал, какое может быть большее и лучшее наслаждение в Царствии Небесном. Не токмо чувствовал сие внутрь души моей, но все и наружное представлялось мне в восхитительном виде, и все влекло к любви и благодарению Бога: люди, дерева, растения, животные - все было мне как родное, на всем я находил изображение имени Иисуса Христа.

Иногда чувствовал такую легкость, как бы не имея тела, и не шел, а как бы отрадно плыл по воздуху, иногда входил весь сам в себя и ясно видел все мои внутренности, удивляясь премудрому составу человеческого тела; иногда чувствовал такую радость, как будто сделан я царем, и при всех таковых утешениях желал, когда бы Бог дал поскорее умереть и изливаться в благодарности у подножия Его в мире духов.

Видно, я неумеренно наслаждался сими ощущениями, что ли, или уже так было попущение воли Божией, но по некотором времени я почувствовал в сердце какой-то трепет и страх. "Не было бы мне,- подумал я,- опять какой беды или напасти, подобно как за ту девку, которую я научил Иисусовой молитве в часовне".

Помыслы надвигались на меня тучею, и я вспомнил при сем слова препод. Иоанна Карпафийского, который говорит, что часто учивший предается в бесчестие и терпит напасти и искушения за пользовавшихся от него духовно. Поборовшись с сими помыслами, я усугубил молитву, которою отогнал их совершенно, и ободрившись сказал в себе: "да будет воля Божия! готов все терпеть, что ни пошлет мне Иисус Христос за мое окаянство и гордостный нрав. Да и те, которым я недавно открыл тайну сердечного входа и внутренней молитвы, были и прежде моей с ними встречи приуготовлены непосредственным тайноучением Божиим." Успокоившись сим, я опять пошел с утешением и молитвою и радовался более прежнего. Дня два было дождливое время, и дорога так разгрязла, что едва можно было вытаскивать из грязи ноги. Шел я степью. Я верст 15 ни одного не встречал селения. Наконец, под вечер увидел у самой дороги один двор, обрадовался и подумал: "Вот здесь попрошусь отдохнуть и переночую, а завтра поутру, что Бог даст: может и погода будет получше".

Подошедши, увидел хмельного старика, в солдатской шинели, сидевшего у одного двора на завалине, и поклонился ему, да и говорю: "Нельзя ли у кого попроситься здесь переночевать?"

- Кто может пустить, кроме меня?- закричал старик,-я здесь главный! Это почтовая станция, а я смотритель.

- Так позвольте, батюшка, мне ночевать у вас!

- А паспорт у тебя есть? подавай законный вид на лицо. Я дал ему мой паспорт, а он держит его в руках да опять спрашивает: "Где же паспорт?"

- У вас в руках,- ответил я.

- Ну, пойдем в избу. Смотритель надел очки, прочел и говорит: "точно вид законный, ночуй. Я ведь, добрый человек. Вот, поднесу тебе и чарку".

- От роду не пью,- ответил я. - Ну, так наплевать, по крайней мере, с нами поужинай.. Сели за стол, он, да кухарка, молодая баба, тоже довольно выпивши, и меня посадили с собой. Во все время ужина они бранились, укоряли друг друга, а под конец и подрались.

Смотритель ушел в сени спать в чулан, а кухарка начала убираться, перемывать чашки да ложки и доругивала своего старика. Я, посидевши, подумал, что не скоро она угомонится, да и сказал ей:" Где бы, матушка, мне уснуть?" Я очень устал с дороги." - "Вот я тебе постелю, батюшка",- и, приставивши скамейку к лаве у переднего окна, постлала войлок и положила изголовье. Я лег, да я закрыл глаза, как будто сплю.

Долго еще колобродила кухарка; наконец, убралась, погасила огонь, и подошла ко мне. Вдруг все окошко, бывшее в переднем углу, рама, стекла и осколки косяков, разлетевшись вдребезги, посыпались с ужасным треском, вся изба потряслась, а за окном раздался болезненный стон, крик и барахтанье. Баба в испуге отскочила на средину пола, и грохнулась на пол. Я вскочил без памяти, думая, что земля разверзлась подо мною.

Вот вижу два ямщика внесли в избу человека, всего в крови, так что и лица его не было видно. Сие еще более привело меня в ужас. Это был фельдъегерь, скакавший переменить здесь лошадей. Ямщик его, не потрафивши верно завернуть в ворота, дышлом вышиб окно, а как перед избою была канава, то бричка опрокинулась, и фельдъегерь, упавши, глубоко расцарапал себе голову об заостренный кол, коим была укреплена завалина.

Фельдъегерь потребовал воды, да вина, промыть себе рану, примочил вином, и сам выпил стакан, да и крикнул: "Лошадей!" Я стал около его, сказав: "Как вам, батюшка, с такою болью ехать-то?" "Фельдъегерю некогда быть больным",- ответил он, и поскакал. Бабу ямщики оттащили к печи в угол без чувств, накрыли рогожкой, сказавши: это ей притча приключилась от испуга; она прочухается. А смотритель опохмелился, и опять пошел досыпать. Остался я один.

Вскоре баба встала и начала ходить из угла в угол, как шальная, наконец, ушла из избы. Я, помолившись, почувствовал ослабление в силах, и перед светом немного заснул.

Поутру, простившись со смотрителем, я отправился. Шел и воссылал молитву мою с верою, упованием и благодарением к Отцу щедрот и всякого утешения, избавившему меня от близкой беды. Чрез шесть лет после сего происшествия, проходя мимо одного женского монастыря, я зашел в церковь помолиться.

Странноприимная игуменья взяла меня к себе после обедни, и велела подать чаю. Вдруг приехали к ней неожиданно гости. Она вышла к ним, а меня оставила с монахинями, ее келейницами. Смиренная монахиня, разливавшая чай, возбудила во мне любопытство спросить: "Давно ли вы, матушка, в сей обители?" "Пять лет,- ответила она,- меня безумную привели сюда, и Бог здесь помиловал. Вот матушка игуменья оставила меня у себя при келий и постригла." - "Отчего же вам случилось безумие?"- спросил я. - От испугу. Я нанималась на такой-то станции, и ночью во время сна лошади вышибли окно, я, испугавшись, сошла с ума. Меня целый год родственники водили по святым местам, и вот я здесь только исцелилась.

Услышавши это, я возрадовался душою и прославил Бога, мудро вся на пользу строющего.

- "Много было еще разных случаев,- обратясь к своему отцу, сказал я. Если по порядку рассказывать, то и в трое суток не переговоришь всего. Разве еще один случай рассказать."

В ясный летний день увидел я кладбище близ дороги, или так называемый погост, т. е. церковь, да одни священнослужительские дома. Был благовест к обедне; и я пошел туда. Шли туда же и окрестные люди; а иные, не доходя церкви, сидели на траве и, видя меня, поспешно шедшего, говорили мне: "Не спеши; еще настоишься вволю, покуда начнется служба; здесь служат очень долго, священник-то больной, да такой мешкотный". Действительно, служба шла очень долго. Священник молодой, но прехудой и бледный, действовал очень медленно, впрочем, очень благоговейно и с чувством в конце обедни сказал прекрасную понятную проповедь о способах приобретения любви к Богу.

Священник позвал меня к себе и оставил пообедать. За столом я сказал ему: "Как вы, батюшка, благоговейно, да долго служите!" - "Да,-ответил он,- хоть это прихожанам то и не нравится и ропщут, но нечего делать; ибо я люблю всякое молитвенное слово прежде размыслить, и насладиться им, да тогда уже и произносить гласно, а то без внутреннего ощущения и сочувствия всякое произнесенное слово будет и для самого, и для других бесполезно.

Дело все во внутренней жизни и внимательной молитве! А как мало,-промолвил он,- занимаются внутренним деланием! - Это оттого, что не хотят, не брегут о духовном, внутреннем просвещении,- сказал священник. Я опять спросил: "Да как же достичь-то его? Это кажется очень мудрено." - "Нимало; чтобы просветиться духовно и быть внимательным и внутренним человеком, следует взять один какой-нибудь текст из Св. Писания, и как можно дольше держать на нем одном все внимание и размышление, и откроется свет разумения.

Также должно поступать и при молитве, если хочешь, чтобы она была чиста, правильна и усладительна, для сего следует выбрать какую-либо краткую, из малых слов, но сильных, состоящую молитву, и повторять ее многократно и подолгу, и тогда ощутишь вкус к молитве." Очень мне понравилось сие наставление священника, как оно деятельно и просто, но вместе глубоко и премудро! Я умственно благодарил Бога, что Он показал мне такого истинного пастыря церкви своей.

По окончании стола, священник сказал мне: "Ты после обеда усни, а я займусь чтением Слова Божия да приготовлением к завтрему проповеди".

Вот я и вышел в кухню. Там никого не было, одна престарая старуха сидела, сгорбившись, в углу, да кашляла. Я сел под окошечко, вынул из сумки мое "Добротолюбие" да и стал читать потихоньку про себя. Наконец, прислушался, что сидевшая в углу старушка беспрестанно шепчет Иисусову молитву. Я возрадовался, услыша часто изрекаемое святейшее имя Господне, и начал ей говорить: "Как это хорошо, матушка, что ты все творишь молитву! Это самое христианское спасительное дело." -Да, батюшка,- ответила она, на старости моих лет только и радости, что Господи, прости! - Давно ли же ты так привыкла молиться? - С малых лет, батюшка; да без этого мне и быть нельзя, ибо Иисусова молитва избавила меня от погибели и смерти. - Как же это?

Расскажи, пожалуйста, во славу Божию и в прославление благодатной силы Иисусовой молитвы. Я убрал в сумку "Добротолюбие", сел к ней поближе, и она начала рассказывать.

-Я была девка молодая и красивая. Родители сговорили меня замуж: только бы завтра быть свадьбе, жених шел к нам, и вдруг, не дошедши шагов десяти, пал и умер, ни разу не дохнувши! Я так сего испугалась, что вовсе отказалась от замужества и решилась жить в девстве да ходить по Святым местам молиться Богу. Однако ж, одна пускаться в путь боялась, как бы по молодости моей не обругали меня злые люди. Вот знакомая мне странница-старуха научила меня, чтоб, где бы ни шла я по дороге, все беспрестанно творила Иисусову молитву, и крепко заверила, что по сей молитве никакого несчастия не может случиться в пути. Я сему поверила, и точно, ходила все благополучно, даже и в отдаленные Святые места; мне родители давали на сие деньги. Под старость я сделалась больна, и вот, здешний батюшка по милости своей меня держит и кормит.

С наслаждением слушая это, я не знал, как благодарить Бога за сей день, открывший мне такие назидательные примеры. Потом, испросив благословение доброго и благоговейного священника, я пошел в путь мой радуясь.

А вот не слишком давно, когда я шел сюда чрез Казанскую губернию, еще случилось мне узнать, как сила молитвы во имя Иисуса Христа ясно и живо открывается и в бессознательно занимающихся ею, и как частость и продолжительность молитвы есть верный и кратчайший путь к достижению благих плодов молитвы.

Случилось мне однажды ночевать в татарском селении. Я, вошедши в оное, увидел под окном одной хаты повозку и кучера русского; лошади кормились около повозки. Обрадовавшись этому, я вознамерился попроситься на ночлег тут же, думая, что, по крайней мере, ночую вместе с христианами. Подошел, да и спросил кучера, кто едет? Он ответил, что барин проезжает из Казани в Крым. В то время, как мы говорили с кучером, барин, отвернувши кожу, выглянул из повозки, посмотрел на меня, да и говорит: "Я сам здесь ночую, но не пошел в хату, потому что у татар очень дрянно, и я решился остаться на ночь в повозке." Потом барин вышел прогуляться. Вечер был хороший, и мы разговорились.

Между многими расспросами, он пересказал мне и про себя вот что: "До шестидесяти пяти лет я служил во флоте капитаном первого ранга. Под старость напала на меня неизлечимая болезнь подагра, и я, вышедши в отставку, жил в Крыму на хуторе моей жены, почти постоянно больной. Жена моя была взбалмошная, рассеянного характера, и великая картежница. Ей скучно стало при мне, больном, жить; и она, кинувши меня, уехала в Казань к дочери нашей, которая туда по случаю выдана за служащего чиновника; обобрала меня кругом, даже увезла с собою и дворовых людей, а при мне оставила только восьмилетнего мальчишку, моего крестника.

Так я и жил один года три. Служивший мне мальчик был с быстрыми способностями и все домашние дела мои исправлял, убирал комнату, топил печь, варил мне кашицу, грел самовар. Но при всем этом он был чрезвычайно резв и неумолкаемый шалун, беспрестанно бегал, стучал, кричал, резвился и потому весьма меня беспокоил; а я по болезни да и от скуки, всегда любил читать духовное.

У меня была прекрасная книга Григория Паламы об Иисусовой молитве: я почти беспрестанно читал ее, да понемногу творил и молитву. Мешал мне мой мальчик, и никакие угрозы и наказания не воздерживали его от шалостей. Вот я и придумал такое средство: стал сажать его у себя в комнате на скамеечку, приказывая, чтобы он беспрестанно говорил Иисусову молитву. Это сначала ему чрезвычайно не понравилось, и он всячески от сего уклонялся и почасту умолкал.

Я, чтобы заставить его исполнять мое приказание, клал возле себя розгу. Когда он говорил молитву, я спокойно читал книгу, или слушал, как он произносит; но лишь только он замолчит, я показываю ему розгу, и он, испугавшись, опять принимался за молитву; и это меня очень успокаивало, ибо начиналась тишина в моем жилище.

По некотором времени я заметил, что уже розги не нужно, мальчик стал охотнее и усерднее исполнять мое приказание; далее я усмотрел совершенную перемену в его резвом характер. Он стал тих и молчалив, и домашние работы отправлял успешнее. Это меня порадовало, и я начал более давать ему свободы. Наконец, что вышло? Он так привык к молитве, что почти всегда и при всяком деле творил ее без всякого моего понуждения. Когда я спрашивал его об этом, он отвечал, что непреодолимо ему хочется всегда творить молитву. - Что же ты при сем чувствуешь? - Ничего, только.и чувствую, что мне бывает хорошо, когда говорю молитву. - Да как же, хорошо? - Не знаю, как сказать. - Весело, что-ли? - Да, весело.

Ему было уже 12 лет, как началась в Крыму война, я уехал к дочери в Казань, и его взял с собой. Здесь поместили его в кухне с прочими людьми, и он от этого очень скучал и жаловался мне, что люди, играя и шаля между собою, приступили и к нему, и смеялись над ним, и сим мешали ему заниматься молитвою. Наконец, месяца через три он вошел ко мне, да и говорит: "Я уйду домой, мне здесь нестерпимо скучно и шумно". Я сказал ему: "Как можно тебе одному идти в такую даль и в зимнее время? Дожидайся, когда я поеду, тогда и тебя возьму.

На другой день пропал мой мальчик. Везде посылали искать, но нигде его не нашли. Наконец, я получаю из Крыма от людей, оставшихся в нашем хуторе письмо, что оный мальчик, 4 числа апреля, на второй день Пасхи, найден мертвым в пустом моем доме. Он лежал на полу в моей комнате благообразно, сложивши руки на груди, картуз под головою и в том самом холодном сюртучке, в котором ходил у меня и ушел. Так и похоронили его в моем саду. Получивши это известие, я чрезвычайно удивлялся, каким образом так скоро добрался мальчик до хутора.

Он ушел 26 февраля, а 4 апреля найден. В один месяц перейти около трех тысяч верст, дай Бог и на лошадях. Ведь придется верст по сто в день. А притом в холодной одежде, без паспорта и без копейки денег. Положим, что может быть, кто-нибудь и подвозил его по дороге, но и это все не без особенного промысла и попечения о нем Божия. "Вот, мальчик мой,- сказал,- наконец, барин, вкусил плод молитвы, а я и на старости лет моих еще не пришел в его меру."

После сего я стал говорить барину: "Прекрасная, батюшка, книга преподобного Григория Па-ламы, которую вы изволили читать, я ее знаю. Но в ней все больше об устной токмо Иисусовой молитве рассуждается, а прочтите-ка вы книгу под названием "Добротолюбие"; там найдете полную и совершенную науку, как достигнуть и духовной Иисусовой молитвы в уме и сердце и вкусить сладчайший плод ее". При сем я показа;! ему мое "Добротолюбие". Он, я заметил, с удовольствием принял совет мой и обещался достать себе таковую книгу.

"Боже мой,- размышлял я сам в себе,- каких дивных явлений силы Божией не бывает от сей молитвы. И как мудро и поучительно сие происшествие. Мальчика розга научила молитве да еще и послужила средством к утешению! Не те же ли розги Божий наши скорби и напасти, встречаемые на молитвенном пути? А потому, чего же мы боимся и смущаемся, когда показывает нам их рука Отца нашего небесного, исполненного беспредельной любви, и когда сии розги научают нас прилежнее поучаться молитве и ведут нас к утешению неизречененному?"

Кончив эти рассказы, я сказал отцу своему духовному: "Простите меня, Бога ради, я уже много заболтался, а святые отцы беседу, хотя и духовную, но неумеренную, называют празднословием. Мне пора идти проведать моего спутника Иерусалимского. Помолитесь о мне, окаянном грешнике, чтобы Господь по великому милосердию своему устроил путь мой во благое."

"Вседушно желаю, возлюбленный о Господе брат, - ответил он,- да любвеобильная благодать Божия осеняет путь твой и сопутствует с тобою, как ангел Рафаил с Товиею!"